Квартира выглядела ограбленной: раскиданная по полу одежда, пара опрокинутых стульев и раздолбанный дешёвенький телевизор, снятый с тумбы; пепельницу вытряхнули прямо на полинявший ковёр — пепел разлетелся по комнате, стоило девушке открыть дверь.
Внутри пахло пылью, протухшей пищей и застарелой мочой.
Ольга знала, что никакого ограбления не было. Просто...
— Ты дома? — девушка переступила порог, вглядываясь в полумрак.
— Оля? — позвал низкий глухой голос.
Грузный мужчина с мясистым носом и по-бабски толстыми губами сидел в кресле, как-то уж очень чинно сложив на коленях руки. У него была жёсткая, будто проволочная, борода, и синие разводы давнишней «морской» татуировки на правой руке.
Только подойдя ближе, Ольга поняла, что её отчим — Алексей Викторович — неотрывно смотрит в дальний угол, где лежат цветастые детские платья.
Его родные дочки — шести и семи лет — вместе с женой погибли в автоаварии два месяца назад. Ольга особых подробностей не знала — только что отечественную легковушку протаранил грузовик, и вины отчима в том не было. Да он и жил, кажется, на выплаченную водителем компенсацию.
Сам Алексей отделался переломом ноги и широким шрамом на спине, куда впилась часть железной рамы.
С тех пор он практически не выходил на улицу — соседи лишь изредка видели его тучную фигуру, медленно движущуюся в сторону ближайшего продуктового магазина и обратно.
Ольга была дочерью его первой жены и, по сути, чужим человеком, но по настоянию матери добросовестно навещала захиревшего в одиночестве отчима.
Ей казалось, что после их невнятных, но доброжелательных бесед Алексей выглядит бодрее, а ничто не даёт людям такого морального стимула, как осознание собственной «доброты».
— Хочешь, поесть приготовлю? — предложила девушка, прекрасно зная, что отчим откажется. К слову, ел он мерзко, чавкая, как беззубый старик.
Обычно Алексей сидел, теребя в руках детскую одежду или грязное драное платье, которое сняли с его уже мёртвой жены. Он не выглядел ни подавленным, ни убитым горем — скорее удивлённым, будто не мог взять в толк, что произошло.
Напоминало одну из военных баек, в которых солдаты лишь спустя время замечали, что им снесло верхушку черепа.
Игрушки, фотографии, одежда — первое время всё оставалось нетронутым, будто семья просто покинула дом на пару дней, но затем Алексей занялся "перестановкой" и превратил квартиру в свалку.
Мелкая ребятня запугивала друг друга, рассказывая, что в его квартире живут призраки. Стены были тонкими, голос у Алексея, если надо, становился звучным и сильным, и соседи порой с интересом слушали, как он с кем-то говорит: то ласково, то со злобой, то будто уговаривая. Правда, слов зачастую было не разобрать, но все твёрдо уверились, что сбрендивший мужик общается с "духами мёртвых", а оттого пассивно жалели.
Он казался им безобидным, как осенняя муха, да и спивался по-тихому, без блевотины в подъезде и пьяного ора по ночам.
Ольга знала, что инициатива наказуема, тем не менее, ей вдруг захотелось проявить несколько больше участия, чем обычно. Вспоминая, как это делают в фильмах, она склонилась и, чересчур натянуто улыбаясь и беря отчима за руку, спросила напряжённым голосом: — Ты всё еще ждешь их?
Алексей не ответил, взгляд его казался бессмысленным, и тогда Оля повторила:
— Ты ведь говоришь с ними, да?
Алексей Викторович будто очнулся и, моргнув воспалёнными от недосыпа глазами, спросил совершенно вменяемым голосом:
— С кем это, с ними?
— Ну... — замешкалась Ольга, — я имела в виду... С ними... Со Светой, с детьми... Просто соседи рассказывали...
Алексей неожиданно захохотал, выпустив руку дочери. Глаза заслезились, он сильно брызгал слюной, и Оля, неосознанно скривившись, отступила на шаг.
— Они мертвы! Ты что, не понимаешь? Мертвее всех мёртвых! — его голос обрёл силу. Тяжело поднявшись, Алексей начал быстро ходить по комнате. — Знаешь, что видела перед смертью Света? Думаешь, меня, лица своих детей, пронёсшуюся жизнь? Это тебе не дебильное кино, Оля. Она видела свою руку — только не рядом, а в метрах десяти от себя, придавленную отлетевшей дверцей. Смотрела на свои выкрашенные ядовитым красным цветом ногти и визжала, потеряв всякое лицо. Визжала, как собака! Выла и захлёбывалась! Я мог смотреть только на неё, было не пошевелиться... Я смотрел и понимал, что она умирает. Это было совершенно ясно. Я мог бы указать момент, когда её душа покинула расплющенное тело — выдавилась, как паста из тюбика. Мои девочки... мёртвые, месиво вместо лица, на выступающих косточках кровь пузырится, будто кипит... Какие призраки, Оля? Какие нахрен призраки?!
— Н-но... но соседи, — девушка чувствовала, как багровеет лицо. Ей хотелось пить, но она не могла сдвинуться с места. Что-то в отчиме её здорово напугало. Безумный взгляд и поразительная ясность речи, будто говорил голос с плёнки. — Люди слышали тебя, и...
— Это всё та мразь, — с отвращением произнёс Алексей. С его лица обильно тёк пот. Устав, мужчина вернулся в кресло. — Мразь... А первое время, знаешь, я их действительно слышал. Можно подумать, звуки умирают позже людей. Я слышал тихие шаги Светы на кухне, у неё были очень маленькие ноги, тридцать пятого размера, ты знала? Скрип карандашей, младшая всегда нажимала на бумагу так сильно, что дырявила... Шорох волос, плеск в ванной. Я думал, открою дверь — а они там, и не с белёсыми глупыми лицами, а живые... Потом прошло. Оно всегда проходит. А вот та мразь, она...
— Какая еще мразь? — тихо спросила Оля, прислонившись к стене. У неё дрожали колени.
— Цыганка, — Алексей скривил губы и чуть подался вперед, уставившись на дочь. — Грязная, чернявая, с фиолетовой бородавкой возле губы... Я брезговал, я так ей брезговал, будто она больное, пахнущее мочой животное. Я не хотел, чтобы она подходила к детям. Мы просто гуляли в парке, Света куда-то отошла, а эта тварь... Она улыбалась — у неё было два золотых зуба, а ведь выглядела совсем молодой… А еще длинные спутанные волосы — и я, веришь, думал только о том, что и между ног у неё, поди, такие же заросли, в которых гниды ползают, и мне так мерзко стало, хотелось её ударить и швырнуть в грязь... Я их с детства ненавидел, весь их род грязный! А цыганка к младшей потянулась, я подумал, что по волосам погладит, и схватил за руку. И когда я почувствовал её слабое тонкое запястье, то сжал его изо всех сил. Не знаю, что на меня нашло, Оля...
Она что-то лопотала на своём языке, яростно и быстро, как это цыгане делают, но я видел, что ей по-настоящему больно, и это меня радовало. Дети захныкали, и я опомнился, отпустил... А она потом сказала на чистом русском — могла ведь, сука — что я бешеный пёс и сдохну, как животное, и за собой всех утяну. Но видишь ли, Оля, цыганка ошиблась, они ушли первыми...
Алексей вдруг затих и ссутулился, низко склонив голову. Он тяжело, прерывисто дышал.
Если бы всё закончилось одним нелепым проклятием, было бы проще. Но Света всё не возвращалась, было нестерпимо душно, вокруг не осталось людей, только девочки не прекращали хныкать, ужасно раздражая Алексея. Ему хотелось попросту всё бросить и сбежать, вывалив язык наружу, как собака.
Жара доконала. Солнце слепило глаза.
Видимо, что-то в его лице переменилось, потому что цыганка резко умолкла.
— Пошли, — спокойным голосом произнёс Алексей и настойчиво потащил её за собой.
Окраина парка была не особо ухоженной, деревья гуще и беспорядочней. Там обычно выгуливали собак.
В какой-то момент цыганка споткнулась, и Алексей не стал её удерживать — она упала лицом вниз, чёрные волосы разметались по плечам. Преодолевая брезгливость, он намотал их на кулак и, крепко зажав тело между коленей, принялся с силой бить голову цыганки о твёрдую сырую землю, усыпанную камнями. Земля забила ей рот, девушка отплёвывалась и хрипела, а под конец обмочилась, и Алексею пришлось чуть привстать, чтобы не запачкаться.
Она не сказала ни слова — не умоляла, не проклинала, ничего. Только корчилась от боли и стонала.
Это пугало и злило одновременно.
Он тёрся о её изгибающуюся спину и чувствовал, что у него встаёт. На грязную паршивую цыганку.
Больше он ничего не испытывал. Никаких особых мыслей и эйфории. Это было легко, как колоть орехи. Просто с каждым ударом ему становилось лучше. Злость отпускала.
Он чувствовал, что делает нечто правильное, проделанное другими множество раз, некий «ритуал», вроде проводимой фашистами зачистки.
Наконец Алексей разжал хватку, и окровавленная голова тяжело стукнулась о землю. Немного подумав, он всё же перевернул цыганку на спину. Её обезображенное, распухшее от ударов лицо смотрело на него уцелевшим глазом. Рот нелепо приоткрыт, виднеются обломки зубов. Дёсны окровавлены, а, если склониться пониже — кисловатый запах изо рта…
Алексей зачем-то оправил ей задравшуюся цветастую юбку и, тщательно вытерев руки об неё же, неторопливо зашагал обратно к детям, ветровкой прикрывая оттопыренные брюки.
До самой ночи с каким-то отстранённым интересом Алексей вспоминал о цыганке: как податливо деформировалось её лицо, как она бессловесно терпела боль, будто животное, а еще — что он безнаказанно стёр её с лица земли, как стёрли бы грязное пятно.
Он не трясся, будто неудачник после дебютного убийства, который шарахается от людей в форме и вздрагивает от каждого телефонного звонка.
Жизнь продолжалась.
А через неделю произошла авария. Стемнело, они возвращались с дачи, луна светила ярко, как вымытая фара. Дорога пустовала, вдалеке уже виднелся нужный поворот.
Света, легкомысленная дура, начала заигрывать с ним в машине, будто ей снова было семнадцать. Хмыкнув, Алексей, не отрывая взгляда от дороги, правой рукой потянулся к коленке жены, чуть сжав её. Она была холодной и острой, слишком худой.
Чужая.
Он повернулся и увидел цыганку. Её изуродованный профиль и закатившийся глаз. Сквозь разодранную щеку виднелась почерневшая десна.
— Сука, — выдохнул Алексей, его рука будто сама собой крутанула руль вправо, и машину занесло. Он думал, что справится с управлением, выровняется, дорога-то пустая, только бы забыть об этой мрази, которая, даже будучи живой, внушала ему ровно такое же отвращение.
А потом из-за поворота вылетел грузовик…
И всё закончилось. Алексей бессмысленным взглядом смотрел на агонию жены, на нелепо вывернутую ногу одной из девочек — обувь слетела, он видел окровавленный белый носок и то, что ступню рассекло почти до конца.
К затылку вдруг прижалось что-то мягкое и холодное — будто прислонилась мокрая собачья голова. Мокрая и лохматая.
— Сука, — хрипло повторил Алексей, прежде чем отключиться.
***
С тех пор она приходила постоянно, а может, не уходила вовсе, просто Алексей об этом не знал.
Её босые грязные ноги оставляли следы. Волосы пахли землёй и жжёной резиной. Её руки были тяжёлыми, как руки мертвеца, когда она клала их ему на плечи.
Ночами он лежал, уставившись в темноту. На его груди покоилась холодная тяжесть её пахнущей гнилью руки — словно кто-то положил взятый из лужи булыжник.
Иногда она протяжно кричала, швыряла вещи по комнате, но чаще неподвижно сидела напротив, и от её лица было некуда деваться.
Алексей порой жалел, что изуродовал его настолько сильно.
— Чего тебе надо? — спрашивал он. — Чего? Чего? Чего тебе надо?!
Она молчала, а пару раз, заливаясь лающим хохотом, становилась в центре комнаты и, расставив ноги, задирала юбку, плавно покачиваясь. По её бедрам ползли белые опарыши, которых она стряхивала рукой.
Это было дикое зрелище. Но Алексей смотрел.
Теперь в его жизни не было ничего другого, на что бы он мог смотреть.
***
Ольга, в слезах выбежав из квартиры, больше не навещала отчима.
***
Через два года Алексей Викторович умер. Его обнаружили только спустя три дня после смерти: соседи почувствовали неприятный запах и вызвали милицию.
Когда взломали дверь, выяснилось, что в квартире воняет так, будто труп разлагался там месяцами.
Сам Алексей сидел всё в том же любимом кресле, сложив руки на коленях, будто задремал.
Его лицо выглядело измождённым и дряхлым, как у глубокого старика.